— Мамина тетушка Бетти. — Бидж, в свою очередь, стиснула руки женщины. — Я рада познакомиться с вами. Мама часто говорила о вас.
— Правда? — Женщина оттаяла и благодарно взглянула на Бидж.
У той никогда не хватило бы жестокосердия добавить: «Мама считала, что вы давно умерли». Вместо этого она сказала:
— Она часто вспоминала вас, рассказывая о своем детстве. И, — Бидж обвела взглядом зал, — о других случаях.
— Мы не очень дружная семья. Хорошо хоть, что по таким случаям собираемся все вместе. — Тетушка Бетти тоже огляделась. — А ты похожа на бедняжку Лорел, вот я и узнала тебя. И я запомнила тебя с ее… ну…
Бидж кивнула.
— Наверное, мы встречались на ее похоронах. Тогда так много было народу… — Подумав, Бидж добавила: — И на похоронах дедушки мы встречались.
Упоминание о дедушке было ошибкой: тетушка Бетти попятилась, что-то вежливо пробормотала и ретировалась к группе более тактичных родственников. Впрочем, Бидж была рада этому. Она смотрела на представителей старшего поколения, на родителей, знакомивших с родственниками своих детей. Если не считать того, что присутствующие разговаривали друг с другом как с не очень близкими знакомыми, все выглядело так, как выглядело бы при встрече членов любой другой семьи.
— Прости. Ты Бидж?
Она с удивлением повернулась на голос и увидела перед собой синий спортивный пиджак. Чтобы посмотреть в лицо говорящему, Бидж пришлось запрокинуть голову.
Белобрысому и светлоглазому молодому человеку было не больше двадцати. Он серьезно посмотрел на Бидж.
— Я слышал о тебе. Ты ведь занимаешься медициной.
Бидж поморщилась. Те члены ее семьи, которые заговаривали о медицине, бывали обычно ужасно неуверены в себе, безуспешно пытаясь разрешить проблему при помощи тестов, но все равно подозревая правду — как правило, из семейных преданий.
— Я ветеринар.
— Верно. — Молодой человек протянул руку. — Я Энди Честертон. Мы с тобой двоюродные.
— Бидж Воган… Ох, прости: ты же знаешь, как меня зовут. — Бидж пыталась проследить родственные связи. — Должно быть, твой отец — мой дядя Вайатт. — Она с беспокойством вспомнила, что дядя Вайатт давно умер — один из тех родственников, о которых в семье старались не говорить.
Юноша пожал плечами, и при обычных обстоятельствах Бидж и не догадалась бы, чего стоит такой небрежный жест.
— Мой отец сгорел в собственной постели во время пожара. Может, все и загорелось от его сигареты. Никто не знает, отчего начался пожар, хотя ни для кого в семье не секрет, почему он не смог погасить огонь.
— Мне очень жаль твою тетю…
— Мне тоже. Она, кстати, и твоя тетя. — Он еще раз тряхнул ее руку, не замечая, казалось, что делает.
— Ты был близок с ней? Молодой человек нахмурился.
— В нашей семье никто ни с кем не близок. Послушай, не можем ли мы выйти куда-нибудь и поговорить? — Он казался чем-то испуганным. — Это важно.
— В таком случае… Недалеко отсюда есть кафе, — сказала Бидж.
— Э-э… знаешь, если ты предпочитаешь не разговаривать со мной, я пойму. Бидж покачала головой.
— Всю мою жизнь родственники шарахались от меня. — Ей было всего двадцать восемь, но различие ее и Энди жизненного опыта было поразительным и слегка пугающим.
Бидж заказала чай и долила в него молока. Энди заказал черный кофе без сахара, но испортил эффект, соблазнившись ореховым пирожным. Юноша сгорбился в углу кабинки и ждал, пока Бидж начнет разговор.
— Энди, я что-то запуталась. Кто твои братья и сестры?
Юноша покачал головой.
— Я единственный ребенок.
— Так, Значит, у тебя никого нет, кроме матери…
— И от нее я ничего не могу узнать. — Он сделал большой глоток кофе, поморщился и откусил огромный кусок пирожного; сироп, которым были политы орехи, потянулся длинными извивающимися нитями. — Я хотел бы, чтобы ты взглянула кое на что. Сначала это кажется чистым безумием, но, клянусь тебе, тут не просто совпадение.
Он вытащил сложенный в несколько раз лист бумаги с аккуратно напечатанными именами.
— Это наше генеалогическое древо. — Энди расправил лист, прижав его подставкой для бумажных салфеток, солонкой и пепельницей. Схема включала четыре поколения. Около каждого имени значились даты рождения и смерти; указаны были и причины смерти, если они были известны. Когда же они известны не были, рядом красовались жирные черные вопросительные знаки.
Захваченная увиденным, Бидж разыскала на листе имена своего деда, матери (с вопросительным знаком) и Кэтрин Честертон Салем, потом коснулась пальцем собственного имени и имени своего брата Питера. Энди кашлянул.
— Знаешь, я совсем не хотел бы тебя пугать.
— Почему это должно меня испугать? — Но Бидж уже все было ясно, и теперь она старалась найти способ, как объяснить этому мальчику…
Энди вытащил второй лист; на нем имена были выстроены в колонки.
— Здесь у меня даты смерти и возраст, в котором умирали члены семьи, — отдельная колонка для каждой ветви. — Он постучал пальцем по первому листу. — На генеалогическом древе ранние смерти тоже помечены.
На Бидж это произвело впечатление. Почему такая мысль не пришла ей самой?
— Я обработал семейные архивы Дайзартов, Блаунтов, Воганов и Честертонов. Из всех ветвей большинство ранних смертей… ну если не ранних, то в среднем возрасте, приходится на Честертонов. — Энди виновато взглянул на нее. — Это та ветвь, из которой происходила твоя мать.
— Да, я знаю. — Бидж собралась с силами и тихо проговорила: — Моя мать покончила с собой.
— Ох… Похоже, что и мой отец тоже. — Энди закусил губу. — Мне действительно очень жаль, Бидж, но поэтому-то мне и приходится обратиться к тебе: может быть, твоя мать знала о чем-то? С нашей семьей что-то не так? — Когда Бидж ничего не ответила, он продолжал: — Пожалуйста, помоги мне. Я понимаю, мы только что встретились, и все это звучит странно и невразумительно. Но не говорила ли тебе чего-нибудь твоя мать? Папа ничего мне не рассказывал — просто отказывался говорить о родственниках.
Бидж долго молча смотрела на Энди. Молодой человек был загорелым, как на рекламе мужского одеколона, и мускулистым, хотя детский жирок еще был заметен. Глаза его, несмотря на тревогу, смотрели ясно и удивительно, как показалось Бидж, невинно.
В памяти Бидж всплыли строки предсмертной записки ее матери: «Бидж, писать это — самое трудное дело, которое только может выпасть матери. Особенно тяжело это делать мне — зная, что может наступить день, когда ты окажешься перед таким же выбором…» Бидж впервые сейчас поняла чувства, которые испытывала ее мать, и перестала горько упрекать ее в душе за то, что та никогда, пока была жива, ничего не говорила ей о семейной болезни.
